Так получается, что остальные серии будут без скринов. Сериал закончен полностью, и честно говоря, я уже полным ходом принялась за другой проект, так что отскринивать последние серии вряд ли возьмусь.
Потому выкладываю серии неиллюстрированными. Полагаю, что люди, которым он интересен, поймут, что я хотела сказать и без картинок, да??

Саундтрек к серии. Вильгельм Рихард Вагнер - Der Weg in Walghal (Путь в Вальхаллу)
ЗЫ: В списке восьмой по счету стоит именно эта композиция. Именно в исполнении Лондонского симфонического орестра отдельно не нашла. А в исполнении других орекстров - эффект не тот. Поэтому прошу извинить за неудобства.

3 серия. Торговля.

Третья стадия терминальной болезни – просьба об отсрочке, торговля.

Ресторан «…», расположенный в самом сердце Нью-Йорка, всегда славился своей изысканной кухней и безупречным обслуживанием. Приятный интерьер, выдержанный в мягких пастельных тонах, негромкая классическая музыка, лившаяся со всех сторон, вышколенные официанты, бесшумно скользившие между столиками, покрытыми белоснежными скатертями – все это очаровывало с первого взгляда и заставляло людей приходить сюда снова и снова.
Двое мужчин, сидящих у столика возле окна, не были исключением. Ставшие постоянными посетителями, они приходили сюда в первую и третью пятницу каждого месяца уже на протяжении нескольких лет. Никто из них не мог бы точно сказать, с чего началась их дружба. Они были абсолютно не похожи друг на друга. Эндрю Келлер, плотный, начинающий лысеть коротышка, и Оливер Рассел – долговязый и рыжеволосый, с лицом, усыпанным веснушками и оттопыренными ушами, напоминающий школьника-старшеклассника. Однако, каждый раз, встречаясь во время обедов, ставших уже традиционными, они не могли наговориться друг с другом. Возможно, их объединяла страсть к профессии.
- Эндрю, мой график забит до предела… Веришь, даже отпуск не могу взять второй год, - Оливер смял накрахмаленную льняную салфетку в длинных тонких пальцах и виновато покосился на собеседника. Хотя… если Эндрю Келлер просит о том, чтобы поговорить с его пациенткой, значит, ситуация и в самом деле серьезная, - Разве что в следующем месяце я смогу принять ее…
- Оливер, до следующего месяца она может и не дожить, - мужчина тяжело вздохнул, - Непрофессионально это, я понимаю. Но не могу не принимать все это близко к сердцу. Нужно учиться быть более черствым что ли…
- Ты хочешь поговорить об этом? – тоном профессионального психиатра, картинно поинтересовался Оливер, - Ладно, ты не так часто просишь меня о чем-то, чтобы я вот так запросто лишался шанса оказать тебе услугу. Пусть придет на следующей неделе - придется пожертвовать своим перерывом на обед.
- Спасибо, - облегченно вздохнув, улыбнулся Эндрю, - С меня ланч.
- Договорились, - мужчина жестом руки подозвал официанта, - Ну, и пока у меня еще есть возможность пообедать в нормальных условиях, а не на бегу, может закажем устриц?

И вот теперь, на ходу дожевывая гамбургер, купленный в ближайшем МакДональдсе, Оливер Рассел с тоской думал:
- Ну, теперь Мак-изжога мне обеспечена… Все же нужно было порекомендовать Эндрю другого психиатра, менее загруженного, которому не пришлось бы перебиваться пластилиновыми гамбургерами, набитыми химией под завязку, - быстрым шагом он вошел в здание на Пятой авеню, где на четырнадцатом этаже располагался его кабинет.
На бегу кивнув охранникам у входа, зажав под мышкой портфель с бумагами, он почти столкнулся у лифта с молодой рыжеволосой женщиной. Словно раздумывая, оставаться или уйти, она нехотя нажала на кнопку вызова.
«И ведь наверняка все это из-за избалованной дамочки, которой не терпится расстаться со своими деньгами.  Даже в случаях, когда достаточно простого успокоительного, они настоятельно требуют антидепрессанты…» - себе под нос пробормотал Оливер.  Стоявшая рядом девушка, если и расслышала его слова, то не подала вида. Дожевав гамбургер, Оливер скомкал вощеную оберточную бумагу и жестом профессионального баскетболиста закинул ее в стоявшую неподалеку урну.
- Точный бросок, и вот уже счет один-ноль в пользу нашей команды, - прокомментировала незнакомка.
- Верно, - широко улыбнулся в ответ он.
Двери лифта распахнулись, и Оливеру пришлось посторониться, пропуская выходящих людей. Галантно пропустив девушку вперед, он последовал за ней.
«Она-то уж точно не похожа на мою пациентку – слишком независимо держится» - мельком подумал он, наблюдая, как молодая женщина, сверившись с записной книжкой, выходит на десятом этаже.
«Ну давай же, давай!» - он нетерпеливо поглядывал на часы, подгоняя медленно ползущий вверх лифт. Стрелки часов показывали без пяти минут два, и это означало только одно – еще немного, и Оливер опоздает на работу. Наконец кабина остановилась на четырнадцатом этаже, и мужчина почти бегом пустился к своему кабинету. Ворвавшись в приемную, он, запыхавшись, спросил у своей секретарши:
- Миссис Стюарт уже здесь?
Анна отрицательно покачала головой, и он разочарованно вздохнул:
- Так я и думал… Человек, которому срочно нужна помощь, не станет опаздывать на прием.
Наспех переодевшись, он широко распахнул окна своего кабинета, выходящие на Мэйн Стрит, и устроился в глубоком кожаном кресле, приготовившись потерять час времени, ценимого им на вес золота, когда из приемной до него донеслось:
- Я Лиллиан Стюарт. Простите, я немного заблудилась – вышла не на своем этаже – и потому немного опоздала. Доктор Рассел сможет принять меня? – несколько смущенно прозвучал мелодичный женский голос.
- Сейчас ровно два часа, мисс Стюарт, и доктор ждет вас, - Анна распахнула дверь его кабинета, впуская пациентку. Оливер застыл – на пороге стояла девушка из лифта. Он так и стоял, растерянно моргая, когда она, войдя в комнату, отрекомендовалась:
- Здравствуйте, доктор Рассел, а я - Лиллиан Стюарт, избалованная дамочка.

ДНЕВНИК
Наверное, в десятый раз за последние полчаса я оглядываю свою палату. За несколько дней пребывания здесь, я успела изучить ее до мелочей, теперь я с закрытыми глазами могу достоверно составить топографическую карту трещин и неровностей потолка, проложить маршрут по идеально подогнанным доскам ламината, не заплутать в причудливом рисунке обоев. Я изучаю ее потому, что страх не дает мне заниматься чем-то другим. Пухлый потрепанный томик стихов Гарсиа Лорки мирно дремлет в сумке – что мне до стихов мертвого испанского поэта, наверняка он понятия не имел, что такое аденокарцинома. Небольшой плеер с песнями Фрэнка Синатры молчаливо притих в недрах прикроватной тумбочки – что мне за дело до баллад мертвого американского певца, он наверняка понятия не имел, что такое анэктомия. Я не в силах заниматься ничем из того, что было таким привычным для меня. Целыми сутками я сижу в углу кровати, сжавшись в комочек и укрывшись тонким больничным одеялом до самого подбородка, выходя из палаты лишь на процедуры.
Процедуры постоянно разные, но зовет меня на них всегда одна и та же медсестра. За те несколько дней, что нахожусь здесь, я уже успела познакомиться с ней. Ее зовут Маргарет, она обожает свою кошку и ненавидит невестку. Кошка не причиняет ей никаких хлопот, в отличие от невестки. Чтобы жить в мире и согласии с кошкой, ей достаточно призывно потрясти коробкой с сухим кормом. За те несколько дней, что я нахожусь здесь, я успела выучить его название - … «Если бы только того же хватало этой стерве» - сокрушается Маргарет. «Эту стерву» зовут Лина, с завидной регулярностью она оставляет за собой в кухне невымытую посуду, а ванной – непросыхающие лужи. К тому же без конца болтает по телефону. «Как только столько слов помещается в такой пустой голове?»
Несколько раз в день Маргарет забирает меня из моей палаты, чтобы отвести на процедуры, названия которых мне даже страшно было произнести. Раньше. Всегда. Теперь я должна безропотно переносить их, хотя иногда мне приходится стискивать зубы от боли. Это никого не интересует, и каждый день меня вызывают снова и снова. Больше всего мне хочется скрыться, убежать отсюда. Далеко-далеко. В небольшой домик на берегу океана, где каждое утро меня будут будить крики чаек. Мы с Лисси будем бродить по песку, и собирать ракушки в голубое пластмассовое ведерко. Именно такое ведерко я видела в витрине детского магазина по дороге в больницу. Именно тогда я пообещала себе, что вынесу все, что со мной будут делать – обследования, операцию, химиотерапию – если это поможет мне выжить. Выжить, чтобы бродить по песку вместе с Лисси. И собирать дурацкие ракушки…
Эта мысль не дает мне покоя вот уже несколько дней. Я никогда не хотела свой дом на берегу океана, и совершенно непонятно, почему мне так хочется этого сейчас. Хочется до обморока, до дрожи в коленях. Сейчас это кажется мне самым важным на свете.
Перед самым отъездом в больницу я решаюсь поговорить об этом с Майклом. Я восторженно описываю прелесть прогулок по песку, когда натыкаюсь на стену ледяного отчуждения : «Этого нет в моих планах» - отрезает он, не оставляя ни малейшего  шанса даже самой крошечной надежде. Почему я начинаю замечать только сейчас, что меня тоже нет в его планах?
Я готова взорваться, но заставляю себя сдерживаться – я обещала себе сотни раз, что стану терпимее. Оливер мог бы гордиться мной – ему я тоже обещала, что перестану устраивать истерики по пустякам. Сдержанно я интересуюсь, ЧТО именно ЕСТЬ в его планах. Кто знает, может быть там для меня уготовано нечто особенное?
Тщетно. С все возрастающим раздражением я слушаю его планы, перечисляемые с завидной педантичностью, не находя в них себя. Его желания имеют решающее значение, его предпочтения перевешивают чашу весов, его приоритеты перетягивают одеяло на себя, оставляя меня мерзнуть. Мое сердце успевает покрыться коркой льда за те несколько минут, что я начинаю осознавать, что в его планах никогда меня и не было. Меня, с моими заботами и чаяниями. Была лишь красивая кукла, манекен с ярко-зелеными глазами… Почему я никогда не обращала внимания на то, что он не устает твердить мне о том, как ему нравятся зеленоглазые девушки? Только сейчас мне кажется это нелепым – разве может иметь значение цвет глаз, когда любишь? Кукла с зелеными глазами и рыжими волосами… Почему я никогда не обращала внимания на то, что он рефреном повторяет мне, что обожает девушек с зелеными глазами и рыжими волосами? Разве может иметь значение цвет волос, когда любишь?
«Итак, на нашей выставке самых красивых женщин Нью-Йорка, побеждает Лиллиан Евангелина Хэмптон с медалью за экстерьер». Аплодисменты. Занавес.
Это кажется мне таким нелепым, что я начинаю истерически смеяться. Такой реакции он не ожидает и замолкает на полуслове, слегка приоткрыв рот. Не говоря больше ни слова, но продолжая хохотать, я выхожу из комнаты. Я обязательно скажу Оливеру, что он может гордиться мной.

Наконец все процедуры и обследования с труднопроизносимыми названиями закончены. Меня вызывает к себе доктор Мартинес. Я подхожу к кабинету и замираю на пороге. Я не хочу, не хочу, НЕ ХОЧУ ИДТИ ТУДА! Наконец я решаюсь. Я набираю полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду. Аналогия полная, вот только почему у меня такое чувство, что я собираюсь прыгнуть в бассейн, но совершенно не умею плавать? Если я не расшибусь о дно бассейна, то наверняка утону – доктор Мартинес совершенно не тянет на бравого спасателя, который решительно бросится в воду при первом моем невнятно-испуганном «Помогите, я тону!». Скорее он походит на одного из меланхоличных вездесущих зевак, ничего не значащих статистов, который будет равнодушно наблюдать за моей агонией с безопасного расстояния – через стол, заваленный кипами бумаг, медицинских карточек таких же бедолаг, как и я, которых угораздило влезть в воду, не умея плавать…
- Как обстоят дела? – мой голос дрожит. Я хочу услышать правду. Или мне только кажется, что я хочу услышать правду?…
Он опускает глаза. Они все опускают глаза. Черт, сколько раз я сама опускала глаза, когда не хотела сообщать плохие новости. «Карен, прости, ту сумку от Биркин, что ты хотела, - как раз тут самое время отвести взгляд, чтобы не видеть того разочарования в ее зрачках, - Ее уже купили…» Сколько раз я сама опускала глаза, когда не хотела сообщать плохие новости… Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что должны сообщить мне сейчас.
- Результаты анализов не очень хорошие… - наконец он все же решается взглянуть на меня. В его вмиг потемневших глазах сожаление. В его вмиг сомкнувшихся руках сожаление. В его вмиг опустившихся плечах сожаление. Он сожалеет… Черт…
- Но… Но ведь что-то же можно сделать, правда? Ведь есть какие-то методы, правда? Ведь я не умру, правда? – я задаю вопрос, но вовсе неважно, каков будет ответ… Я мгновенно поверила его глазам, отведенным в сторону. Такие глаза не могут врать… Им просто незачем врать. Ты для таких глаз всего лишь одна из десятка пациентов, принимаемых за день, одна из сотни пациентов, принимаемых за неделю, одна из тысячи пациентов принимаемых за год… Для таких глаз ты всего лишь номер больничной карты. Досадная помеха в попытке уйти пораньше с работы, чтобы выпить чашку кофе в кафе возле дома. Или я ошибаюсь и это всего лишь профессиональный навык? Защитная реакция? Ведь нельзя же принимать слишком близко к сердцу судьбу всего лишь одной из десятка пациентов, принимаемых за день, одной из сотни пациентов, принимаемых за неделю, одной из тысячи пациентов принимаемых за год…
- Да, конечно, - с видимым облегчением он кивает. Как странно… Я так хотела услышать именно эти слова, но когда они произнесены, я не могу поверить… Я начинаю искать признаки того, что он говорит неправду. В глубине души я надеюсь, что их не окажется, этих признаков. И это будет означать, что так оно и есть. Я буду жить.

Через несколько минут я покидаю кабинет. Меня ждет операция. При мысли об этом меня кидает в дрожь. Мои колени подгибаются, я едва не падаю. Я прислоняюсь спиной к двери, чтобы хотя бы попытаться прийти в себя, хотя бы постараться надеть на лицо маску - «Не волнуйтесь, со мной все в порядке… Просто нужно на воздух… С девушками в моем возрасте это случается…»… Я прислоняюсь спиной к двери, когда замечаю надпись – Часовня Святого Иоанна. Одна из тех крошечных часовен, которые есть в каждой более или менее приличной больнице. Пока врачи борются за спасение жизней в операционных, родственники пациентов приходят сюда, чтобы заручиться поддержкой высших сил. Эта поддержка, она никогда не станет лишней – «Боже, пусть операция моего отца пройдет успешно… Господи, пусть перелом моей жены срастется удачно… Ангелы-Хранители, пусть эти лекарства помогут моей дочери…». Я не становлюсь исключением. Войдя, я буквально падаю на колени перед распятием.
Никогда не умевшая молиться, я даже толком не знаю, ЧТО говорить сейчас. «Помоги, пожалуйста, прошу тебя… Спаси меня, и я сделаю все, что ты захочешь… Прошу тебя, только спаси меня… Я обещаю, что стану другой, я исправлю все свои ошибки, я больше никогда не сделаю ничего такого, за что ты мог бы осуждать меня… Только спаси, прошу… Клянусь, я больше ничего и никогда не попрошу для себя, если ты сделаешь это…». Спустя несколько минут, я возвращаюсь в свою палату, совершенно обессилившая. Теперь мне остается только ждать.

В ночь перед операцией мне так и не удается заснуть – страх слишком силен. Я встречаю рассвет, сидя на краешке кровати, сложив руки на коленях и сцепив пальцы. В голове гулко звенящая пустота, и, о чудо, никаких мыслей – похоже, они оказались проворнее меня, и попрятались по углам в страхе перед тем, что ожидает нас. Вслед за рассветом за мной приходят врачи, чтобы забрать меня в операционную – огромную белоснежную комнату, наполненную мерно попискивающими приборами, запахом спирта и…  музыкой. Ну надо же, кто бы мог подумать, что добродушный увалень, доктор …, окажется ценителем Вагнера. Медсестра помогает мне устроиться на операционном столе. Последнее, что я ощущаю – резкая, почти мгновенно исчезающая боль от укола. Улыбающееся лицо медсестры плывет надо мной, и под завершающие такты «Полета Валькирий» я проваливаюсь в черное зыбкое болото наркоза…

«Лиллиан… Лиллиан…» - несколько секунд я решительно не понимаю, что это за голос… Он не походит ни на один из голосов, известных мне, и одновременно похож на множество других звуков. Именно так может звучать шум прибоя – когда волны одна за другой тихо накатываются на песчаный берег – «Лиллиан…»… Именно так может звучать шелест листьев, когда ветер нежно перебирает ветви деревьев одну за другой – «Лиллиан…»… Именно так можно звучать миллион других вещей, но все они будут бесконечно нежными. Я не могу противиться всей этой нежности и открываю глаза. Открываю затем, чтобы тут же испуганно вздрогнуть – я вижу операционную, врачей и… и себя на операционном столе. Я хочу закричать, но меня останавливает все тот же голос – «Лиллиан, не бойся…»… Повернув голову в его сторону, я вижу мужчину. Его волосы цвета песка на морском берегу – именно того песка, на который так тихо накатываются волны. Его глаза цвета листьев – именно тех листьев, которые так нежно перебирает ветер. Он одет в темную неброскую одежду – так одевается каждый второй мужчина в Нью-Йорке, пройдя мимо, ты уже через минуту и не вспомнишь, во что именно он был одет. Он улыбается, протягивая руку. За его спиной нестерпимо яркий свет, настолько яркий, что я вынуждена зажмуриться. Все тот же голос повторяет мне: «Тебе нечего бояться…»… Я не открываю глаз, но чувствую, что он улыбается. Я даже могу сказать, что это за улыбка – она ободрит, когда кажется, что нет сил сделать последний шаг, она утешит, когда слезы ручьем льются из глаз, она поддержит, когда кажется, что колени вот-вот подогнутся, и ты рухнешь, как подкошенная, на землю… Она всепрощающая, эта улыбка – когда ты видишь ее, тебе совершенно не нужно казаться лучше, чем ты есть на самом деле, она принимает тебя со всеми недостатками, изъянами и тараканами в голове. Это улыбка АНГЕЛА. Я вздрагиваю, когда понимаю это. Словно блестящая серебряная цепь событий и озарений раскручивается в моей голове – вот я вижу себя словно со стороны, а рядом стоит ангел и протягивает ко мне руки, и значит ли это, что я умерла? Значит ли это, что меня больше нет, и никогда не будет? Скорее чувствую, чем вижу, что он снова улыбается, отрицательно качая головой: «А ты уже ГОТОВА?». «НЕТ! Мне столько еще нужно успеть сделать…» - мое горло сдавливает ужас, я не могу говорить, но ему это и не нужно. Он понимает меня без слов. Он кивает головой, словно удовлетворенный моим ответом. «Тогда возвращайся… Тебе нечего бояться… Все будет хорошо, девочка…».
Свет за его спиной постепенно гаснет, и меня вновь окутывает темнота…

Я просыпаюсь от тупой боли, которую не снимает ни полузабытье, ни уколы… И от страха, ростки которого начинают пробиваться сразу же, как только мое сознание проясняется – как прошла операция? Каковы прогнозы? Что со мной будет дальше? На все эти вопросы у врачей не так уж много вариантов ответов – они или пожимают плечами (таким привычным жестом, что я начинаю думать, что они отрабатывают его долгими бессонными ночами дежурств по клинике), или уходят от ответа (так мастерски, что я начинаю думать, что в медицинских колледжах целый семестр посвящен тому, как лучше уйти от сомнительной темы в разговоре с пациентом). Ни один из вопросов и следующих за ними ответов не приближает меня ни на шаг к уверенности, или хотя бы знанию того, что меня ждет.

Следующие несколько дней (недель? месяцев?) боль и страх становятся моими постоянными спутниками. Они напоминают картинки в калейдоскопе – меняется лишь порядок, но никогда – суть. Но если боль постепенно проходит, растворяется, сходит на нет, то страх лишь усиливается. У кругом виноватых Данаид, осужденных богами вечно наполнять бездонный сосуд, и то впереди было менее беспросветное будущее… Они всего лишь были обречены носить кувшины с водой на протяжении десятилетий (веков? тысячелетий?), я же вынуждена находиться у колодца своего ужаса беспрестанно, не зная его глубины, не имея представления, сколько еще времени мне придется провести у него.
Все меняется, когда начинается химиотерапия. Я внезапно понимаю, что все, что произошло со мной ДО нее – было лишь прелюдией. Прологом. Одним из первых кругов ада, который мне лишь предстоит пройти. Я начинаю осознавать это, еще сидя на приеме у химиотерапевта…
Перечислив перечень побочных эффектов от химиотерапевтических препаратов, длине которого позавидовала бы Великая китайская стена – половина из них может убить меня на месте - он буднично сообщает:
- Волосы выпадут.
- Нет! – я инстинктивно тянусь рукой к волосам, словно пытаясь прикрыть, защитить их. Все остальное уже не вызывает у меня нареканий и внутренних терзаний… Я согласна вынести все, если только это поможет мне. Но не волосы, только не они. Ни при каких условиях не могу представить себя лысой. Либо в демократичной косынке. Либо в застенчивой шапочке, - НЕТ!
Он пожимает плечами, даже не пытаясь разубедить меня. Ему совершенно наплевать на мое согласие, на то, что я об этом думаю, на то, хочу ли я этого или нет. Ему не нужна индульгенция от меня. Наплевав на мое мнение и на меня заодно, он выписывает препараты и отправляет меня на химиотерапию.
Следующие несколько недель проходят, как в тумане. Легкая тошнота начинается еще под капельницей. Она подкрадывается незаметно, постепенно накрывая с головой, не оставляя места даже мыслям о еде. От нее не спасают ни лекарства, ни мягкие увещевания моей матери – «Лилли, милая, потерпи, скоро все пройдет…».  Черта с два – она не проходит. Я не могу есть, не могу переносить запах пищи, не могу даже слышать о еде.
К списку моих «не могу» присоединяется потеря концентрации и ослабление памяти. Теперь я не в силах удержать в памяти даже элементарные вещи. Я все чаще ловлю себя на том, что забываю все на свете. Что ж, тем лучше. Я и впрямь не прочь забыть весь этот ад, что творится сейчас в моей жизни. С капельницами в качестве геенны огненной и медсестрами в роли чертей. Я хочу забыть все это, как страшный сон. Забыть, чтобы никогда больше не вспоминать. И моя память поддается, она податливо уступает. Теперь я забываю все, что было таким важным для меня раньше. В нормальной жизни. В прошлой жизни…
Единственное, что я не способна забыть ни на секунду – это волосы. Каждое мое утро начинается с тщательного осмотра подушки. Я осматриваю каждый ее миллиметр, пытаясь сосчитать волоски, выпавшие за ночь. Потом приходит очередь расчески. С величайшей осторожностью я причесываюсь, стараясь не выдернуть ни единого лишнего волоска. После того, как расческа прошла самый пристрастный досмотр (куда там бравым таможенникам с поисковыми собаками – я куда дотошнее любой, самой дрессированной из них), я облегченно вздыхаю. Чтобы через две минуты снова бессознательно потянуться рукой к голове, или попытаться поймать свое отражение в зеркале…
Я боюсь и жду этого момента, но, тем не менее, он застает меня врасплох. Утро семнадцатого дня после химиотерапии. Еще накануне вечером ничто не предвещает беды – на расческе остается ровно двадцать шесть волосков – это на два меньше, чем днем, и я засыпаю с надеждой, что быть может, войду в число тех счастливчиков, которых минует выпадение волос. Я засыпаю с улыбкой на губах, и просыпаюсь с ней же. Я просыпаюсь. Но не тороплюсь открывать глаза, сосредоточившись на своих ощущениях. До моей щеки ласково дотрагивается солнечный зайчик, заскочивший на пару минут, только чтобы пожелать доброго утра… Теплым дыханием овевает легкий ветерок, пробравшийся сквозь занавески… Я лениво потягиваюсь, улыбаясь чудесному утру, и чувствуя необыкновенную легкость. Улыбка все еще играет на моих губах, когда я приподнимаю голову с подушки… И тут же крик срывается с моих губ. Чтобы, отразившись от стен, обитых шелком, вернуться ко мне. Я дико кричу, повторяя одно и то же: «Нет! НЕТ! НЕЕЕТ!!!». В спальню вбегает моя мать – она перепугана моими воплями, она понятия не имеет, ЧТО произошло: «Что случилось, малышка?». И замолкает на полуслове. Она все видит. Мои волосы, все до единого, лежат на подушке. А я отчаянно трясу совершенно лысой головой и кричу: «Нет! НЕТ! НЕЕЕТ!!!».

Следующие несколько дней я отказываюсь выходить из спальни, отказываюсь есть, отказываюсь смотреть в зеркало. Я ждала и боялась этого, но не думала, что это окажется ТАК страшно. Это как вполне осязаемое, материальное подтверждение того, что я смертельно больна. Раньше опухоль дремала в недрах моего организма, ее существование подтверждали лишь туманные заверения врачей, да шрам на животе, появившийся несколько месяцев назад. Теперь же подтверждение ее существования будет у меня перед глазами ПОСТОЯННО! Мне кажется, что я больше никогда не решусь взглянуть на себя в зеркало. Я требую закрыть все зеркала в доме. Я бы уничтожила их лично, если бы решилась выйти из комнаты. Но я отказываюсь выходить…
На третий день после того, как я лишилась волос, мне назначен прием у Оливера. Мне невыносима сама мысль, что придется выйти из квартиры, и я решаю отменить посещение. Я набираю цифры его номера, прокручивая в голове возможные причины своего отсутствия. Ни одна из них не кажется мне достаточно веской. «Оливер, я плохо себя чувствую… Оливер, я не успеваю прийти в назначенное время… Оливер, у меня выпали все волосы, и ближайшие несколько лет я не собираюсь выходить из комнаты!». Я останавливаюсь на нейтральном «Оливер, я не смогу прийти сегодня…», когда слышу голос секретарши. Что ж, тем лучше, не придется пускаться в пространные объяснения, можно ограничиться банальным «Отмените мой прием на сегодня». Я представляюсь, но прежде, чем я успеваю сказать еще хоть что-то, она переключает меня на Оливера. Грымза!
- Лиллиан! – его обеспокоенный голос доносится из трубки. Я молчу. Через пару секунд заставляю себя выдавить:
- Оливер, я не смогу прийти сегодня, простите, - и прежде, чем он успевает опротестовать мои слова, ответив хоть что-нибудь, нажимаю на кнопку отбоя. Вот и все. Я отшвыриваю телефон в сторону и снова забираюсь под одеяло с головой.  Я заставляю все мысли вылететь из моей головы. Я существую вне времени и пространства. Я словно в коконе, который может дать мне иллюзию защищенности. Лишь иллюзию того, что все в порядке. Если вдуматься, в моем положении даже иллюзия – не так уж и мало.
Я не знаю, сколько времени прошло. Я лежу, укрывшись одеялом и безучастно смотря в одну точку, когда раздается осторожный, почти неслышный стук в дверь. Тщетно. Я даже не поворачиваю головы. Слышу чьи-то шаги. Бесполезно. Я даже не отвожу взгляда от крошечного завитка на обоях. Чувствую, как чья-то рука мягко ложится на мое плечо. Напрасно. Я даже… Нет. Когда я слышу голос Оливера, я вскидываюсь:
- Какого черта?
Любой разозлился бы в ответ на такое приветствие, но только не он. Он улыбается. Он словно не замечает моих опухших от слез глаз и абсолютно лысой головы:
- Четырнадцать тридцать, четверг. У вас прием на сегодня, миссис Стюарт. Начнем?
Только тогда я замечаю огромный пакет в его руках. Жестом фокусника он извлекает из него один за другим парики. Черные, белые, рыжие… Короткие и длинные… Прямые и волнистые… Вскоре вся моя кровать завалена волнами чужих волос. Я растерянно сижу посреди них… Оливер садится в кресло, точно так же закинув ногу на ногу, что и в своем кабинете во время приема, и интересуется:
- С какого из них начнем?
Слезы ручьем бегут из моих глаз. Но я улыбаюсь…

Лиллиан вышла из лифта и направилась к двери, когда ее смущенно окликнул молоденький швейцар.
- Мисс Стюарт? – запинаясь, пробормотал он.
«Тед или Тодд?»
- Да, Тед? – она даже нашла в себе силы улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, но юноша не заметил этого, просияв:
- Вы помните, как меня зовут! – затем, уже увереннее добавил, - Вызвать вам такси?
Она собиралась поймать такси на улице, но умоляющий взгляд Теда остановил ее.
- Буду вам очень благодарна, - на этот раз улыбка получилась более искренней.
На то, чтобы вызвать такси, у юноши ушло не более двух минут. Протараторив в прижатую к уху трубку адрес, он с обожанием воззрился на девушку:
- Какая вы сегодня красивая, мисс Стюарт! – Тед широко улыбался и, казалось, был совершенно счастлив.
Правила приличия требовали ответной вежливости, но откровенный взгляд юноши смущал ее:
- Спасибо, Тед, - затем, чтобы перевести разговор в более безопасное русло, она поспешно огляделась. Заметив на его столе раскрытый журнал с кроссвордами, Лиллиан поинтересовалась, - Вы любите кроссворды?
- Не особенно, - парень пожал плечами, - Это кто-то из ночных охранников забыл тут газетенку… Вот она и валяется. А я больше гонки люблю смотреть… - Тед кивнул в сторону небольшого телевизора, стоявшего позади него. Девушка прислушалась.
- А сейчас вас ждет прогноз погоды новостей от Криса Паттерсона…
- Пожалуйста, сделайте погромче, Тед, - попросила она. Юноша послушно крутанул ручку громкости, не отводя влюбленного взгляда от Лиллиан.
На экране появилось жизнерадостное лицо ведущего. Прикрывшись бутафорским зонтом, он нарочито поежился:
- Всю следующую неделю Нью-Йорк может не бояться жары. С первого по пятое июля утром мы ожидаем морось и туман, вечером — опять же морось, туман и дождь. Температура воздуха будет составлять около 18-20 градусов. Облачность слоистая, сплошная, солнце практически не будет выглядывать. И это радует, потому что для многих эта погода гораздо комфортнее жаркой, которая царила в городе на прошлой неделе.
- Ну надо же, а я не взяла с собой зонт… - вполголоса пробормотала Лиллиан. И вдруг, непонятно откуда взявшись, в ее голове мелькнула мысль: «Если сегодня не будет дождя, то все закончится хорошо… Господи, ты позволишь заключить с тобой сделку? Если сегодня будет сухо, то я поправлюсь. «Это невозможно» - недоуменно пожмут плечами врачи. «Это необъяснимо» - разведут руками друзья. «Это чудо» - скажу я. Если сегодня будет солнечно, то я буду жить. Ведь это так просто, Господи. Ведь тебе ничего не стоит сделать это, правда? Прошу тебя, пожалуйста, пусть сегодня не будет дождя»

Сквозь стеклянные двери она увидела, как у подъезда, лихо затормозив, остановилось такси. Кивнув на прощание Теду, девушка поспешила к выходу.
Едва она вышла на улицу, как хлынул дождь.

Отредактировано Veneziana (19-02-2012 15:04:49)

Саундтрек к серии. Вильгельм Вагнер Рихард - Dieses Leben (Это жизнь)

4 серия. Депрессия.
Четвертая стадия терминальной болезни - депрессия.

Телефон звонил не переставая вот уже в течение нескольких минут. Его настойчивая пронзительная трель впивалась в мозг Лиллиан, заставляя девушку задыхаться от раздражения… Едва лишь заканчиваясь, один звонок сменял другой. И так минута за минутой, невыносимо долго и мучительно.
- В этом доме некому снять трубку? – громко крикнула она, приподнявшись в постели. Вместо ответа, телефон, казалось, зазвонил с удвоенной силой. Нехотя, она поднялась с кровати, и приоткрыла дверь спальни, - Мам, возьмешь ты эту чертову трубку или нет? – в голосе Лиллиан сквозила ярость. Не дождавшись ответа, она нерешительно сделала шаг в сторону телефона, разрывающегося от звонков. Затем, словно набравшись смелости, медленно подошла к нему и сняла трубку.
- Алло…
- Добрый день, - раздался преувеличенно бодрый голос. Сухой и трескучий, он словно наждачная бумага, неприятно резанул слух девушки, - Я Кевин Адамс, адвокат по бракоразводным делам…
- Вы ошиблись номером, - и ради ЭТОГО пришлось покинуть комнату, этот полумифический островок спокойствия, где больше не было ни зеркал, ни отражающих поверхностей… где она не могла случайно (даже случайно!) увидеть себя, увидеть, КАК она сейчас выглядит. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как выпали волосы, но Лиллиан до сих пор не смогла смириться с этим, не смогла принять ни действительность, ни себя в этой действительности. Не помогли ни мягкие увещевания матери, ни профессиональные доводы Оливера. Не помогло ничего… Лиллиан с нескрываемым раздражением уже собралась нажать кнопку отбоя, когда услышала обрывок слов, доносящихся из трубки:
- …могу я поговорить с миссис Стюарт?
- Вы ошиблись… - она все еще лелеяла надежду поскорее оказаться в спальне, подальше от зеркала в глубине коридора, словно чудовищная росянка, хищно ловящего отражения предметов, неосторожно оказавшихся в опасной близости от него, - Я Лиллиан Стюарт, но никому здесь не нужны ваши услуги…
- Я и не собираюсь предлагать вам свои услуги, миссис Стюарт. Я представляю интересы вашего мужа, Майкла Стюарта.
- Интересы моего мужа? – девушка непонимающе вслушивалась в слова, каждое из которых в отдельности имело смысл, но вместе… сплетенные вместе, они были абсолютно, совершенно лишены смысла. Они не имели ничего общего с реальностью. Не может быть, чтобы Майкл подал на развод. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Он не бросит ее СЕЙЧАС. Сейчас, когда он так нужен ей. Сейчас, когда он нужен ей больше всего. Завтра он вернется с соревнований, и они вместе посмеются над всем этим бредом… Потому что Майкл просто не может так поступить… Он не может…
- Вы слышите меня, миссис Стюарт? – наждачная бумага на другом конце провода продолжала упорствовать в попытках донести до девушки смысл своих слов, - Ваш муж, Майкл Стюарт, нанял меня для ведения бракоразводного процесса…
В течение следующих нескольких минут Лиллиан буквально заставили окунуться в чудовищную действительность. Да, в связи с отсутствием брачного договора все совместно нажитое имущество будет разделено между супругами. Сам мистер Стюарт не претендует на что-то конкретное, но ему хотелось бы сохранить за собой их дом в Палм-Спрингс. Нет, на опеку над дочерью он не претендует. Он даже может подписать отказ от прав на ребенка, если это необходимо. Да, определенная сумма будет выделяться на содержание их дочери до достижения ею совершеннолетия…
Слушать еще и о деньгах сейчас было совершенно непереносимо, и Лиллиан почти закричала:
- Хватит! Достаточно! Прекратите! – она зажала уши руками и обессиленно опустилась в кресло, не обращая внимания на то, что трубка упала на пол. В этот момент входная дверь открылась, и на пороге показались Эллин и Алиссия, вернувшиеся с прогулки. В руках Алиссии был огромный букет из желто-красных кленовых листьев, ее щечки раскраснелись, а шоколадно-карие глаза блестели. Едва завидев мать, малышка, взвизгнув, бросилась к ней.
Испуганная, раздражительная, готовая взорваться из-за любого пустяка, Лиллиан и сама понимала, что в последние месяцы была не лучшей матерью. Времена, когда они с Алиссией, обнявшись, часами просиживали над очередной сказкой о мышонке Тиме, или, высунув язык от усердия, раскрашивали красками игрушечный самолетик, или, хохоча, вымокшие до нитки, плескались в ванной… те беззаботно-счастливые времена канули в Лету. Не было больше ни совместного чтения, ни рисования. Ответом на робкие попытки девочки развеселить Лиллиан, было молчание матери и мягкое бабушкино: «Пойдем, милая, мама слишком устала, и не может поиграть с тобой…», «Мама больна, не стоит беспокоить ее сейчас…», «Мама спит, она поиграет с тобой позже…». Равнодушный, отсутствующий, смотрящий сквозь предметы и людей, взгляд Лиллиан пугал девочку. Глотая мелкие слезы, она позволяла Эллин выводить себя из комнаты, и мечтала лишь об одном – чтобы все стало, как раньше. Когда всем им было так весело… И они были так счастливы…
И вот сейчас, завидев мать, не лежащей на кровати, а вышедшей наконец из своей комнаты, Алиссия кинулась к ней. Обхватив ее лицо ладошками, она с надеждой взглянула в глаза Лиллиан:
- Ты больше не болеешь? Ты поиграешь со мной? Теперь ты останешься с нами, мамочка? – девочка прижалась щечкой к щеке матери и счастливо улыбнулась.
В этот момент из трубки, лежащей рядом с ними, донеслось:
- Итак, миссис Стюарт, я готов оговорить с вашим адвокатом все условия. Если вы дадите мне его телефон, то вам больше не придется ни о чем беспокоиться…
Безразлично-ледяными пальцами Лиллиан отстранила ручки девочки, обнимающие ее, затем она поднялась и молча пошла в свою комнату. Уже на самом пороге ее настиг вопрос Эллин:
- Милая, кто-то звонил?
- Ошиблись номером, - глухо произнесла девушка, скрываясь за дверью.

ДНЕВНИК
Он не вернулся… Ни на следующий день, ни в любой другой из идущих за ним… Он просто оставил меня, как оставляют в парке на скамейке ненужный больше, опустевший пластиковый стаканчик из-под кофе, как оставляют на прикроватном столике ненужную больше, надоевшую до оскомины, зачитанную книгу. Он попросту не вернулся, и все. Не вернулся ни за вещами, ни для объяснения причин своего поступка. Если только развод можно назвать поступком… Или все же предательством? Как ни назови, но легче от этого не становится. Ни на минуту. Ни на секунду. Даже милисекунды облегчения не наступает. Если бы я знала еще меньшую единицу измерения времени, я бы наверняка попыталась измерить то, что происходит сейчас. Хотя бы для того, чтобы убить время. Чудовищно долго тянущееся время. БЕЗ него. Или время, прошедшее с момента, когда он предал меня. Оставил. Просто оставил, как оставляют ненужную вещь…
Как ни странно, на выручку мне приходит болезнь. Вторая пятница месяца, день, когда я должна идти на прием к доктору Стивенсу. Каждый месяц я иду к нему на прием, этот ритуал неизменен, он повторяется так скрупулезно и с таким постоянством, что я начинаю думать, что это – навсегда. Сменятся поколения, но я буду все так же сидеть в приемной доктора ровно десять минут, после чего последует вызов в святая святых, его кабинет. Угаснут звезды и целые вселенные, родятся новые миры, но я все так же буду входить в его кабинет, а он будет приветствовать меня: «Добрый день, Лиллиан». Затем будет следовать беглый осмотр, придирчивое изучение результатов моих анализов, после чего он попрощается со мной: «До встречи, Лиллиан. Не забудьте, вторая пятница месяца».
Наступает вторая пятница месяца. Боже мой, я даже не знаю, какой именно сейчас месяц. Листья деревьев за окном пожелтели… Значит ли это, что сейчас осень? Или просто лето предало их, как Майкл предал меня? Может быть, солнце перестало согревать их своим теплом? Оставило, как оставляют ненужные вещи?
Как бы то ни было, наступает вторая пятница месяца. Я должна быть на приеме у доктора Стивенса, как обычно. Но я чувствую себя слишком плохо, чтобы хотя бы попытаться выйти из дома. Я звоню в приемную доктора и прошу перенести прием. Затем я забираюсь под одеяло с головой и затихаю. Как получилось, что моя жизнь разбилась вдребезги? Как вышло, что у меня не осталось почти ничего? Ничего, за что я могла бы ухватиться, чтобы попытаться выкарабкаться? Хотя бы попытаться… Мысли водят хороводы в моей голове, дружно взявшись за руки. Это всегда одни и те же мысли. Иногда они меняют порядок, иногда – формулировку, но никогда – суть. Почему? Почему?? ПОЧЕМУ???
Слишком занятая ими, я не слышу как поворачивается ключ в замке и кто-то входит в квартиру. Я лежу под одеялом, укрытая с головой, когда дверь спальни открывается и на пороге появляется ОН. Некоторое время он смотрит на меня молча, потом произносит:
- Привет, Лил.
Я застываю. Кажется, что останавливается даже мое сердце. Наконец я нахожу в себе силы ответить:
- Здравствуй… Майкл…
Я пытаюсь понять что означает его приход. Он сожалеет, о том, что подал на развод? Он все хорошо обдумал и решил, что решение было слишком поспешным (я разрешаю себе даже это… «Поспешное решение» - самое неподходящее определение для дела о разводе, но я пытаюсь убедить себя в том, что оно к месту сейчас более всего). Он понял, что не может жить без нас с Лисси и хочет вернуться?
Я успеваю найти еще десяток причин, когда замечаю сумку, стоящую у его ног… Вот и все. Улики собраны. Отпечатки пальцев сняты. Свидетели опрошены. Показания запротоколированы. Вердикт вынесен. Вот и все, вот и все, вот и все… Как разноцветные кольца от пирамидки, я перебираю эти слова, не решаясь нанизать их на стержень реальности. Он пришел за вещами. Он не думал, что я буду дома. Еще бы, ведь сегодня вторая пятница месяца. Боже мой, а я ведь даже не знаю, какой именно сейчас месяц. Ему прекрасно известно, что я должна быть на приеме у доктора … Вот и все, вот и все, вот и все… Все кончено. Он не сожалеет… Он не решил, что его поступок был слишком поспешным… Он не понял, что не может жить без нас… Вот и все. Все кончено. Он просто вернулся за вещами.
Мы оба молчим. Он молча начинает собирать вещи, я так же молча за ним наблюдаю. Не заботясь о том, нравится мне это или нет, он молча кидает свои костюмы и рубашки в сумку.  Не заботясь о том, нравится ему это или нет, я молча глотаю слезы, сидя на кровати. Как же вышло, что нам больше нечего сказать друг другу? Наконец его полки в шкафу сиротливо пустеют, а в сумке больше не остается места. Он решается поднять на меня глаза, а я наконец решаюсь задать вопрос, который пульсирует в моем мозгу на протяжении вот уже нескольких недель:
- Почему?
Ему нечего сказать… Вместо ответа он раздраженно поводит плечами. Этот жест может означать все, что угодно. От вполне приемлемого «Прости, мне так жаль. Давай попробуем все вернуть» до совершенно невыносимого «Ты сама во всем виновата – это ты со своей болезнью разрушила нашу семью и ее будущее». В промежутке между этими двумя крайностями вполне может поместиться нейтральное «Я не знаю… Так вышло, прости». Я никак не могу окончательно расшифровать этот жест и потому переспрашиваю:
- Почему, Майкл?
Он продолжает молчать. Мне так много нужно сказать ему, а у него нет ни слова для меня. И тогда столь тщательно возводимое укрепление моего спокойствия рушится. Я начинаю говорить. Сначала говорить, потом кричать. В этом монологе умещается все. Моя боль, мое отчаяние, мои обиды. Моя злость, мое одиночество, мои надежды. И его отстраненность. Его полная отрешенность от всего, что происходит со мной все это время. Его бесконечные отговорки («Прости, Лил, я не могу пойти с тобой к доктору …, я ухожу на тренировку…»), его равнодушие («Милая, приготовь мне ужин… Я знаю, что у тебя вчера была химиотерапия, но я голоден, а твоя мать ушла с Лисси на прогулку…»), его черствость («Здравствуйте, я адвокат по бракоразводным делам, могу я услышать миссис Стюарт?»). В конце концов колодец моей ярости иссякает и я умолкаю. А замолчав, вопросительно смотрю на него. Его глаза холодны, как лед. Самое время надеть коньки и отправиться кататься. Главное – не забыть теплые перчатки, потому что ледяное прикосновение его взгляда обжигает, заставляет меня съежиться от холода. Самое время развести огонь в камине и попытаться согреться. Вот только у меня нет ни единого полена для того, чтобы развести этот огонь в нашем семейном очаге. Он совсем угас, и все вокруг занесено пеплом, оставшимся от НАС. От наших отношений остался лишь пепел… Я так явно ощущаю его на своих руках, на своих губах, на своих ресницах… Пепел, от нежного прикосновения которого веет могильным холодом… Именно этим пеплом меня окутывает с головой, когда я слышу его слова:
- Истеричка… - он берет сумку, затем поворачивается, чтобы уйти… Навсегда уйти из моей жизни. И в этот момент я не выдерживаю. Мой разум помутнен. Я совершенно не осознаю, что делаю, когда хватаю первое, что попадается мне под руку (уже позже я узнаю, что это была ваза с цветами – вовсе необязательный подарок Оливера на год нашего знакомства, по совместительству и недоразумению являющийся и годом моего лечения у психиатра), и швыряю в Майкла. Естественно, я не попадаю в него. Ваза с грохотом разбивается о дверь и осколки хрустальными брызгами  разлетаются по всей спальне. Он молча поворачивается и выходит из спальни. Перед тем, как захлопнуться входной двери, я снова слышу:
- Истеричка…
Следом разбивается мое сердце. Клянусь, я не швыряла его. Просто, наверное, взрывная волна от разбившейся вазы была слишком сильной. Оно разбилось без пронзительного звона, но тот момент, когда оно перестает биться, оглушает меня. Его осколки не хрустальные, но они острые, как бритва. Тысячами лезвий, они впиваются в мое тело, причиняя невыносимую боль.

До самого Развода я живу как в полусне. С тех пор, как мое сердце разлетелось множеством осколков, кажется, что в целом свете не существует больше ничего, что способно заинтересовать или отвлечь меня. О такой роскоши, как «забыть», я не смею и мечтать. В день Развода я просыпаюсь очень рано. Гораздо раньше обычного. Затем одеваюсь со всей тщательностью, на которую я только способна. Накладываю макияж. Легкий, ненавязчивый, призванный лишь подчеркнуть то, чем наградила меня природа. Когда приходит черед украшений, я ощущаю пустоту в груди и буквально силой заставляю себя опустить в шкатулку свое обручальное кольцо. Оно больше не принадлежит мне – пытаюсь я убедить себя. Оно не мое… Это кольцо той рыжеволосой женщины с зелеными глазами, светящимися от счастья. Я пристально смотрю на себя в зеркало. Мне не нужны уговоры, чтобы осознать, что мои собственные глаза сейчас мертвы. В них больше нет жизни. Да, это кольцо больше не принадлежит мне.
Остаток дня проходит все в том же полузабытьи. Моя память предает меня (или помогает мне не сойти с ума, сжалившись и похоронив весь это кошмар?) и все происходящее словно покрыто тонкой, полупрозрачной дымкой. Зал суда – стены, обитые деревянными панелями, стол судьи на помосте и мы с Майклом, сидящие по разные стороны укреплений.  Адвокаты, сцепившиеся не на жизнь, а на смерть… Заключение суда о разводе – Майкл все же получил дом в Палм-Спрингс, о котором так мечтал, и от которого я так легко отказалась, а я – опеку над Лисси, от которой так легко отрекся он.
Когда я выхожу из зала заседаний, силы оставляют меня, и я едва не падаю. Я наверняка упала бы, если бы не рука мужчины, вдруг поддержавшего меня. Его лицо кажется мне смутно знакомым. Его волосы, цвета песка на морском берегу, растрепаны, а глаза цвета листвы слишком пристально прикованы к моему лицу. Он одет в темную неброскую одежду. Невнятно поблагодарив, пошатываясь, я уже почти готова уйти, когда он вдруг улыбается мне. Его улыбка… Она ободрит, когда кажется, что нет сил сделать последний шаг, она утешит, когда слезы ручьем льются из глаз, она поддержит, когда кажется, что колени вот-вот подогнутся, и ты рухнешь, как подкошенная, на землю… Она всепрощающая, эта улыбка – когда ты видишь ее, тебе совершенно не нужно казаться лучше, чем ты есть на самом деле, она принимает тебя со всеми недостатками, изъянами и тараканами в голове. Кажется, что это улыбка АНГЕЛА. Именно благодаря этой улыбке я нахожу в себе силы добраться до дома.
Затем тьма обступает меня со всех сторон. Она накрывает меня, не давая даже поднять голову, не позволяя сделать даже глотка воздуха. Если мне удается открыть глаза, я не вижу ничего, кроме мрака. Абсолютного. Совершенного. Бесконечного… Нет больше ни света, ни звуков. Есть только одна мысль – КАК ЖЕ Я ОШИБАЛАСЬ, КОГДА ДУМАЛА, ЧТО СО МНОЙ НЕ МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ НИЧЕГО ХУЖЕ, ЧЕМ ТО, ЧТО УЖЕ СЛУЧИЛОСЬ. Хуже быть может! Теперь, полностью погрузившись во тьму, я совершенно точно знаю это…

Очередная истерика. Она не такая, как раньше. Тарелки остаются целыми, чашки нетронутыми, а все вещи так же мирно дремлют на своих местах. Мой гнев больше не обрушивается на их невинные фарфоровые головы. Моя ярость больше не сметает их с чисто вытертых полок (миссис Коул, экономка,  приходит два раза в неделю).
Зато теперь страдают близкие мне люди. Они по-настоящему страдают, наблюдая за моими молчаливо повернувшимися к стене, свернувшимися клубочком, с непролившимися слезами в уголках глаз, истериками. Депрессия. Раньше им было проще. Достаточно было убрать осколки разбитой посуды, расставить вещи по своим местам, громко хлопнуть дверью, или, наоборот, обнять меня покрепче.  Раньше им было проще понять. Теперь все по-другому. Я отчетливо вижу это по их сжатым губам, сжатым складкам у рта, сжатым пальцам (их пальцы сжимаются так сильно, что ногти впиваются в ладони, и в глубине полукруглых ранок выступает кровь. Темно-красная и тягучая…) Они просто не знают, что сделать, чтобы вывести меня из этого кошмара… Из этой сплошной, черной (когда луну, робко появившуюся на небосклоне, заволакивают тучи, не оставляя надежды ни на малейший проблеск света – ни больше, ни меньше) и длинной (как за полярным кругом, когда ночь длится и длится, не оставляя ни малейшей надежды на скорый рассвет, полгода – ни больше, ни меньше) полосы…
Как вывести меня? Где она, эта волшебная спасительная нить Ариадны? Ухватившись за самый ее кончик помертвевшими пальцами, я могла бы выйти их этого безумного лабиринта обследований, операций и прочих медицинских премудростей.
Тарелки остаются целыми, чашки нетронутыми, а все вещи так же мирно дремлют на своих местах. И никто из моих близких не знает, что делать…

Master of puppets
omalina
Спасибо большое))
Согласна насчет любви вопреки всему...

Итак, заключительная часть...

Эпилог

Церковь Троицы в Нью-Йорке, великолепное старинное здание 18 века, в этот ясный осенний день была наполнена тысячами благоухающих цветов – розы, герберы, … были сплетены в изящные букеты, украшающие, казалось, каждый дюйм огромного зала. В тишине, нарушаемой лишь громкими всхлипами тетушки невесты, раздался звучный голос жениха.
- Я, Майкл Стюарт, беру тебя, Анна Элизабэт Стэнхоуп, в законные жены, чтобы любить тебя и заботиться о тебе в горе и в радости, в болезни и в здравии, отныне и навсегда, покуда нас не разлучит смерть.
Невеста, сквозь густую сетку фаты взглянув на любимого сияющими обожанием глазами, эхом повторила слова клятвы, призванной соединить их перед Богом и людьми.
Священник, выждав положенные несколько минут, громко объявил:
- Властью, данной мне Богом, объявляю вас мужем и женой. Можете поцеловать невесту.
Майкл осторожно, стараясь не испортить замысловатую прическу, поднял фату и, улыбнувшись одними глазами, прошептал:
- Я люблю вас, миссис Стюарт.
В голосе ведущей одного из самых популярных телеканалов, сквозило неприкрытое ехидство, когда она вела свой репортаж.
- Сегодня знаменитый теннисист Майкл Стюарт и Мисс Нью-Йорк 2008 года Анна Элизабэт Стэнхоуп поженились в церкви Святой Троицы. С завидным упорством выбирая в жены победительниц конкурсов красоты, мистер Стюарт, как видно, решил прослыть эстетом. Напомним, что его брак с Лиллиан Евангелиной Хэмптон – Мисс Нью-Йорк 2005 года – распался через 3 года, а с Мэриан Кеннеди – Мисс Америка 2006 – Майкл Стюарт расстался спустя полтора года после женитьбы. Сколько продлится его нынешний брак – не берутся предположить даже всезнающие и всевидящие журналисты. Мы же, со своей стороны, уже в который раз, желаем мистеру и миссис Стюарт всего самого наилучшего. С вами была Кармен Нолан, телеканал ProNews.

* * *
В огромном конференц-зале собрались более 200 человек. В этот день один из самых одаренных врачей города, Эндрю Келлер, защищал докторскую диссертацию. Виновник собрания, дородный лысеющий мужчина, сменивший в этот день привычный белый халат с бейджем на груди, на безупречно сшитый темно-серый костюм, вышел из-за кулис и обвел глазами зал. Поднявшись на сцену, он откашлялся, и открыл папку с рефератом.
- Терминальная болезнь (происходит от английского прилагательного “terminal”, которое имеет значения “заключительный, конечный, терминальный, окончательный, последний, завершающий”) – это время от момента, когда человек узнал, что у него неизлечимая смертельная болезнь, и до того, когда он уже совсем близко подошел к последней черте.
На мгновенье его голос дрогнул, когда он вспомнил глаза Лиллиан, смотрящие на него с надеждой и благодарностью. Зеленые, нестерпимо яркие, лучащиеся добротой и любовью. Добротой к нему и любовью к дочери. Сделав над собой усилие, он заставил себя продолжить.
- Психическое состояние человека, заболевшего смертельным недугом, не остается постоянным, а проходит ряд стадий, таких как:
- стадия 1 – Отрицание
- стадия 2 – Гнев
- стадия 3 – Просьба отсрочки
- стадия 4 – Депрессия
- стадия 5 – Принятие
Когда через час доктор Келлер закончил свою речь, зал взорвался аплодисментами. Мужчина, устало вздохнув, натянуто улыбнулся, и, коротко поблагодарив присутствующих, удалился. Одна из его целей была достигнута – он стал Доктором наук. Вернувшись в свой кабинет в … Больнице, он долго сидел за своим столом, молчащий, неподвижный, погруженный в воспоминания. Лиллиан – такая молодая, красивая, любящая жизнь. По злой иронии судьбы, проигравшая схватку со смертельной болезнью… Проигравшая заведомо, еще даже не зная, что больна. Рак коварен. Но излечим. Доктор Эндрю Келлер встал из-за своего стола и отправился на вечерний обход больных. Другие пациенты ждали его…

* * *
На городском кладбище в этот день было тихо. Тихо опадали листья с вековых дубов, растущих по краям узких дорожек. С легким шуршанием они опускались под ноги посетителей, тихо идущих по тропинкам. Некоторые из них несли цветы, некоторые тихо перешептывались между собой. Тишина и покой, вечный покой, окутывали кладбище.
Маленькая девочка с медно-рыжими волосами нетерпеливо высвободила маленькие пальчики из руки мужчины, почти подбежала к одной из могил и положила букет роскошных цветов на холодный могильный камень. Опустившись на колени возле мраморного памятника, безжалостно сминая при этом коричневое бархатное платьице, и пачкая белые колготки землей, она прикоснулась кончиками пальцев к фотографии молодой красивой женщины с такими же, как у нее самой, медно-рыжими волосами, и прошептала:
- Привет, мамочка.
Стоящие чуть поодаль, одетые в темную неброскую одежду, мужчина и женщина наблюдали за девочкой. Она, все так же сидя на коленях возле памятника, что-то увлеченно рассказывала безмолвной и безучастной фотографии, иногда взмахивая руками и улыбаясь. Губы женщины задрожали, крылья за ее спиной затрепетали, когда малышка, наклонившись к могильной плите, положила на нее ладошку, а затем прижалась щекой.
- Если ты сильно будешь по мне скучать, посмотри на небо, найди самое красивое облако… А я буду там, обещаю, - прошептала Лиллиан. Ангел-хранитель рядом с ней одобрительно кивнул и успокаивающе положил руку на ее плечо.
- Нам пора, - тихо сказал он. Лиллиан согласно кивнула, кинув последний взгляд на Алисию, смотря на нее так, словно не могла наглядеться. Не позволяя себе отвести взгляд ни на секунду…
Ангелы не могут плакать. Даже если это – ангелы-хранители.
Алисия наконец поднялась с земли. Оливер, улыбнувшись, присел возле девочки и принялся отряхивать ее колени от земли и травинок. Малышка заговорщически подмигнула мужчине и быстрым шепотом заговорила:
- А знаешь, папа, мне кажется, что если я сильно-сильно соскучусь по маме, я посмотрю на небо, найду там самое-пресамое красивое облако. А она будет там, правда?
Он кивнул:
- Правда, родная. Она обязательно будет там…
Бросив последний взгляд на могилу женщины, которую оба они любили так сильно, Оливер и Алисия медленно пошли по тропинке. Девочка уцепившись тоненькими пальчиками за его руку, сосредоточенно шагала рядом,
Возле машины, оставленной у входа на кладбище, их ждала Карен. Алисия подбежала к ней, и, порывисто обняв женщину за талию, доверительно сообщила:
- Мама снова говорила со мной…
Оливер, подойдя к ним, и спросил Карен:
- Ну, как тут мои девочки?
Женщина погладила рукой живот:
- Я-то вот нормально, а Лилли явно не сидится на месте.

Не ДНЕВНИК
Растрепанные рыжие волосы, выбивающиеся из косичек, и совершенно не поддающиеся расческе… (и в этом она похожа на меня… Какое счастье…) Ямочки на щеках, когда она улыбается… (и в этом она похожа на меня… Какое счастье…) Глаза, сияющие из-под длинных ресниц. Не зеленые, карие… (и в этом она не похожа на меня… Какое счастье… Может быть именно это сделает ее жизнь непохожей на мою?) Когда она спит, она похожа на ангела, а когда она улыбается, мое сердце тает. Пусть ее судьба будет другой… Пусть...

Вне времени и пространства вместе с ним мы движемся по темному тоннелю, в конце которого сияет ослепительно белый свет.
- Почему все так? Почему именно я? Почему я должна была уйти именно сейчас? – у меня тысяча вопросов, на которые я так и не смогла найти ответы в течение всей своей жизни. И я точно знаю, что могу задать эти вопросы ЕМУ. Вот только ответит ли он на них?
- Это судьба… Она у каждого своя, понимаешь? Каждый должен пройти свой путь… И пройти этот путь до конца, - его голос не громче шелеста океана, но мне не приходится прислушиваться.
- Я могла что-то изменить? Сделать что-то, чтобы выжить? – последние несколько месяцев до ухода этот вопрос не давал мне покоя. Что, если бы я не вышла замуж за Майкла? Что, если бы я больше времени уделяла своему здоровью? Что, если бы он не бросил меня? Что, если бы лечение помогло? Что, если бы…
Вместо ответа он улыбается… Я не вижу, а скорее чувствую эту улыбку.
- А ты, ты мог бы что-то изменить? Ты знал, что я должна умереть? – он ведь Ангел… Мой ангел-хранитель… - Разве ты не мог спасти меня?
- Ангелы не могут влиять на будущее… Даже если они – ангелы-хранители, - я верю ему сразу и беспрекословно. Ему незачем обманывать меня…
- Это конец? – свет в конце тоннеля все ближе. Он манит и одновременно пугает меня. Я не знаю, что ТАМ. Что меня ждет дальше?
Он снова улыбается.
- Ты все узнаешь сама…